Текст: БАЯН БАРМАНКУЛОВА

Павел Яковлевич Зальцман (1912–1985) – заслуженный деятель искусств Казахстана. Творческую судьбу Зальцмана как художника-станковиста определило знакомство с Павлом Филоновым, создателем группы МАИ (Мастера аналитического искусства). В Алма-Ату Зальцман попал в конце лета 1942 года: как художник кино он был направлен из блокадного Ленинграда на работу в ЦОКС (Центральная объединенная киностудия страны). Павел Яковлевич был не только художником кино, живописцем и графиком. Как стало известно в последнее десятилетие, он был еще и талантливым поэтом и писателем, произведения которого сегодня исследует немало российских и европейских историков и критиков литературы. В изобразительное искусство Казахстана Зальцман внёс широту интересов, высокий уровень профессионального мастерства и глубину философского мышления. Павел Зальцман принадлежит к той категории художников, творчество которых вызывает с течением времени растущий интерес. С каждым годом его творческая концепция, близкая и понятная сначала немногим, постепенно привлекает внимание всё большего количества профессионалов и любителей искусства.

Павел Зальцман. Пять голов. 1929–1930. Бумага, акварель. 35,5х26,5

Случается, какое-то произведение не только увлекает взгляд, но и вызывает желание рассмотреть его, как это ни странно, с помощью слов, выстроить нечто вроде вербальной версии визуального образа.

Таковой для меня стала акварель «Пять голов» Павла Яковлевича Зальцмана, созданная им в 1929–1930 годах. Мне посчастливилось познакомиться с ним в конце 70-х. Первое, что я произнесла, когда он показал небольшой лист бумаги с крупным изображением нескольких голов: где пятая? В ответ художник добродушно улыбнулся.

Возможно, это голова зрителя или автора? Но это, пожалуй, слишком на поверхности: любая картина предполагает, что некто её написал, а кто-то её разглядывает. Просто розыгрыш, чтобы усилить внимание к изображению? И всё же, как ни поискать её? Тем более что глаза по своей неискоренимой привычке всегда готовы в паутинке линий, в игре света и тени найти что угодно, пусть и в странном обличье. Но зачем художнику, столь ясно выявляющему структуру четырёх, вдруг запрятать пятую голову?

Внимательно вглядимся в эти лица, попытаемся вчувствоваться в их характеры и судьбы, в ритмику и смыслы их пребывания в мире, в пространстве, которое они преодолевают.

Итак, «Пять голов». Сразу видишь три из них, расположенные тремя ступенями одна над другой. В центре композиции изображено лицо зрелого мужчины, ниже – лицо юноши, который сейчас словно исчезнет из «кадра». Вверху из глубины надвигается голова пожилого человека в папахе. Головы тесно прижаты друг к другу, словно звенья одной цепи. Хотя из-за переизбытка форм реальное перемещение здесь невозможно, кажется, что эти трое стремительно движутся куда-то, поглощённые своими мыслями и чувствами, увлекаемые энергией актуального момента своей жизни.

Диагональю этой череды голов композиция делится как бы на две части: мир людей и мир природы, при этом человеческое начало здесь явно преобладает. Ведь даже скала слева (некий «дикий» пятачок, грозящий падением) преобразована человеком, вырубившим здесь ступени и воздвигшим над ними арку. Для природы в чистом виде остаётся только узкая полоска у самого левого края листа, которая считывается как намёк на небо и море. Всё остальное пространство отдано человеку. Впрочем, при вглядывании понимаешь, что головы изображены над чередой холмов, которые поначалу казались одеждой изображённых персонажей. Возникает метафора земли-судьбы: биографию пишет не только сам человек, но и среда, в которой суждено жить.

Пожалуй, только теперь мы видим вверху справа четвёртого – старика, с головой, словно вросшей в камень. Между динамичной диагональю трёх голов и четвёртой видна узкая полоска земли и неба. Она словно отделяет тех, кто ещё выстраивает свою биографию, от человека, уже стоящего на пороге смерти.

Художник каждого одаривает особым строем чувств и мыслей. В глазах, мимике, посадке головы самого молодого считывается немое страдательное вопрошание, угадывается попытка всмотреться в непредсказуемые предначертания судьбы. В глазах зрелого – уверенность, размышление и проницательность, у пожилого – душевный разлад (глаза глядят по-разному), вспоминание и оценка прожитой жизни, у старика – тоска и смертный ужас. Лаконичный синопсис человеческой жизни, трактованной в героико-романтическом ключе.

Энергичная проработка объёмов голов, выстроенных кристаллическими плоскостями прозрачного и плотного цвета, контрасты света и тени, диалог охристой и синей красок придают этому сценарию трагически интонированное звучание. Нетрудно заметить преобладание в лице юноши синего (небесного) над охрой, земной краской: юность витает в облаках. В лице зрелого мужчины много охры: крепче связи с реальностью, хотя есть место и возвышенным мыслям и чувствам. В лице пожилого уже только реальность, впрочем, один глаз всё же отдаёт синим. В лице старика – мертвенные голубые оттенки, и только губы говорят о рвущейся связи с земной жизнью. Композиция сочетает разнонаправленные движения: персонажи движутся из глубины, ступени увлекают взгляд вдаль. Уплотненность композиции формами справа уравновешивается угадываемой безбрежностью небес в левой части листа и рукой с посохом в нижней. Она и бледное лицо старика образуют третье направление: короткую дистанцию от действенной молодости к бессильной старости. Пожалуй, эта рука, ничья и в то же время принадлежащая каждому, – знак жизненного пути и воли к действию. И всё же нельзя отделаться от печальной мысли: как бы ни был человек целеустремлён, судьба его предопределена.

Чем дольше всматриваешься в изображение, тем более развёрнутым представляется высказанное формой содержание. Любая деталь обогащает звучание целого, предлагая другие версии раскодирования образа.

Если каждое из четырёх лиц, с индивидуальной динамикой чувств, представляет одну из ступеней жизни и судьбы, то последний этап – смерть. Быть может, ненаписанная пятая – голова мёртвого человека, которому суждено превратиться в прах, вернуться в природу? Но в качестве объекта изображения природа была неинтересна Зальцману как художнику. Его волновал человек, для которого смысл жизни заключается в интеллектуальной деятельности: «cogito, ergo sum».

В сущности, я смирилась со всеми версиями и оставила эту работу в далёком уголке памяти. В прошлом году исполнилось 100 лет со дня рождения Павла Яковлевича Зальцмана, который, как стало теперь известно, был не только талантливым художником кино, живописцем и графиком, но ещё и замечательным поэтом и писателем. В музее имени Кастеева прошла большая выставка его работ, была издана внушительная книга, посвящённая его жизни и творчеству. Через год вдогонку захотелось написать о каком-нибудь из его произведений.

В один из дней ко мне зашёл сын Виктор и, увидев на экране компьютера «Пять голов», спросил, чем занимаюсь. Я рассказала о первом своём знакомстве с акварелью, о вопросе «где пятая?» и тогдашних попытках найти эту голову или объяснить её отсутствие. Он стал разглядывать изображение и… нашёл!

Что тут стало причиной: его любовь к старому фанерному шкафу моей мамы, в трещинах и разводах краски которого он в детстве находил бесконечное количество фигур и сюжетов или его любимая математическая логика? Главное, голова обнаружилась, но не там, где должно было искать, – в пространстве человеческой жизни, а там, где находится, пусть только намёком, мир природы. Там, где наше воображение располагает линию схода неба и моря, воздуха и воды, двух прозрачных текучих неуловимых стихий. И это оказалось лицо наблюдающего человека.

Немало тут готово возникнуть соображений, связанных с историей и жизнью рода человеческого, с возможностями зрения и разума придавать форму тому, что её не имеет, одаривать именами всё, что ими ещё не обладает. Но пусть они останутся виртуальными, поскольку нельзя теперь справиться о них у художника.

Когда я увидела эту голову, пусть и крошечную, но совершенно натуральную, в моей памяти возникло лицо таинственного «наблюдателя» из правой створки триптиха «Сад земных наслаждений» гениального Иеронима Босха. Она там тоже как бы спрятана: размещена за странным яйцеобразным жилищем на древесных опорах, стоящих на двух покачивающихся лодках, и под диском с огромной волынкой. И хотя действие происходит в «Аду», этот неожиданный здесь персонаж продолжает наблюдать и размышлять. Вот истинное предназначение человека: быть философом и, если повезет, ещё и художником.

Удивительно, что автором столь экзистенциального образа стал совсем молодой человек, которому в то время исполнилось всего лишь восемнадцать лет.

Опубликовано в журнале Nomad-Kazakhstan №3/4 (51/52) 2013